II. Из стола
В траве сидел кузнечик
Пита Воскобойникова вытурили из ансамбля.
В тот же день он зашел в знакомый бар – зашел один, чего обычно с ним не случалось. Бар становился модным, и у запертых дверей толпилась небольшая очереденка. Пит расслабленной походкой прошел сквозь очередь, провожаемый завистливыми взглядами, и стукнул пальцем в застекленную дверь.
Ему тотчас открыл холуй Леша (гардеробщик и по совместительству вышибала) – здоровая будка, вечное брюзгливое высокомерие на лице, в огромной лапище – чашечка кофе, во рту сигаретка с золотым ободком («аристократ!»). Пит самостоятельно прошел за гардеробную стойку и повесил на крючок свою белую курточку. Холуй Леша был занят беседой с девицей в тугих джинсиках и в красной клетчатой рубашке на голое тело, расстегнутой с максимально возможной откровенностью.
– Представляешь, Пит, вчера она, видите ли, не хотела, а сегодня хочет, – громко заорал вдруг холуй Леша, отрываясь от разговора и кивая на девчонку.
Девчонка вроде бы оскорбилась, даже стукнула Лешу кулачком в обширную грудь – на самом деле не очень, даже захихикала.
Пит ничего не ответил и прошел в зал.
Был полумрак, сиреневый табачный дым слоями плавал по залу, образуя как бы карту океанских течений. Почти все столики были заняты. На них стояли высокие стаканы с коктейлями. Рядом сидели модные мальчики и девочки, соединенные со стаканами тонкими трубочками. Они напоминали сообщающиеся сосуды. За стойкой, ярко освещенные, как на сцене, священнодействовали бармены. Гремел лед. Пит подошел к ним, заказал коктейль.
Над барменами висел глянцевый плакат с полуголой красоткой, придавая заведению этакий разухабистый, чуть стриптизный вид. Красотка была в окружении бутылок с прозрачной жидкостью, подпись призывала по-английски: «Только ВОДКА ИЗ РОССИИ – НАСТОЯЩАЯ РУССКАЯ ВОДКА».
Пит получил стакан с ядовито-зеленой жидкостью и под взглядом юных посетителей, желавших казаться как можно солидней и одновременно как можно непринужденнее, пересек зал и уселся за свой любимый двухместный столик в углу.
Именно здесь они всегда сидели с Мариной.
Теперь место напротив пустовало, только стоял там чей-то недопитый, сиротливый коктейль.
«Вытурили, значит, – подумал Пит. – Да, ребятки быстро это дело провернули. Ай да Скалозуб!»
Сегодня в институте к Питу подошел ударник Юрка. «Знаешь, Пит, – сказал он виновато, – эти подонки решили тебя выгнать». Подонки-то подонки, а сам небось на репетиции к ним ходишь? – подумал Пит, а вслух безмятежно сказал: «А, чепуха, устроюсь как-нибудь. Меня «Голубой апельсин» приглашает: идти, как ты думаешь?»
А вообще история была красивая. Мордобой, гонки на такси. Боевик, да и только.
Ансамбль институтского ДК собрались послать летом в Западный Берлин. Будет делегация горкома комсомола, обширная программа… Вообще говоря, не то чтобы собрались, а просто кто-то что-то шепнул, а кто-то что-то ответил, и Оскар Изольдович тоже якобы склоняется к этой мысли…
Скалозуб бешено завращался. Каждый день он вертелся в кулуарах, имел с кем-то важные беседы, интриговал, интриговал…
Ребята тоже все до ужаса серьезные стали: перестали рассказывать анекдоты про армянское радио, ежедневно прорабатывали газеты – повышали политграмотность, напрочь отказались от пива по воскресеньям и даже на репетиции стали приходить при комсомольских значках. Так сказать, идейность по заказу. И в этих-то условиях Пит однажды имел наглость прийти на репетицию слегка подшофе – провожали Вальку Рыжова, изгнанного из института за пьянку.
В тот день репетировали на сцене. Жаркие прожектора. Зал пустой, темный, гулкий.
Пит пришел позже всех, уселся за свой электроорган, стал пиликать: «В тра-ве си-дел куз-не-чик, в тра-ве си-дел куз-не-чик…» – просто так, от нечего делать.
Заявился Оскар Изольдович, худрук их Дома культуры: послушать, обронить парочку замечаний. Оскар Изольдович в музыке мало что смыслил – как и в других искусствах, впрочем.
Поздоровался со всеми – со Скалозубом весьма ласково, – а к Питу последним подошел, ручку протянул, не глядя, сказал томно:
– Здравствуйте, Забойников… или как вас – Воскобойников? Здравствуйте, Воскобойников…
Потом снова – к Скалозубу, произносить свои замечания.
– Я думаю, – говорит, – в этой композиции необходимо немного поменять текстовку. Здесь у вас: «В эти трудные годы нас рожала земля…» (Скалозуб за его спиной слушает внимательнейше, поддакивает, весь изогнулся, как половой, только полотенца через руку не хватает. А Пит все пиликает: «В тра-ве си-дел куз-не-чик, в тра-ве си-дел куз-не-чик».)
– Это нехорошо, Саша. Почему вдруг рожала? Это некрасиво, это обиходное слово… Конечно, в разговоре с вашим товарищем вы вполне можете его применить. Но здесь вы преподносите его со сцены… преподносите современному зрителю! (Он так и сказал – современному.) Это же совсем другое дело! Вы меня понимаете? («В тра-ве си-дел куз-не-чик, совсем как огу-ре-чик, зелененький он был!»)
– Вы же не используете в песне такие слова, как «зачатие», «аборт»… Это неэстетично! Как вы считаете? («Представьте себе, представьте себе, совсем как огуречик». Скалозуб внимает, поддакивает: «Конечно-конечно, совершенно верно, Оскар Изольдович», – а Оскар Изольдович на Пита косится: гневно косится, как злая лошадь.)
Скалозуб:
– Может быть, Оскар Изольдович, мы заменим эту строчку так: «В эти грозные годы нас родила земля»? Как вы считаете?
Оскар Изольдович:
– Верно, Саша, верно. Я рад, что вы сами пришли к этой мысли.
Скалозуб:
– А какие у вас еще замечания, Оскар Изольдович?
(«В траве си-дел куз-не-чик!!»)
Оскар Изольдович:
